Проект Клуба NZ от 1998 года: "Брошюры о Германии на русском языке". Теперь в открытом доступе. Проходит время, меняются даты и цифры, но смыслы сохраняются на десятилетия.

Описание проекта и полный список изданных брошюр.

Андрей Кучаев, "Хочу nach Hause" (сатира).

"...Проведенная в России деноминация не касается:

а) доллара;

б) морали;

в) дойче-марки;

г) художественных 

достоинств 

произведений..."

    А.Кучаев

Содержание:

Лотто миллион

Армяне и зубной аппарат

Трёдель-маркт или попросту барахолка

А  случай был подходящий...

Лягушки замка Заарн

Хочу нах хаузе!

Услышать заветный голос

Лотто миллион

(почти по Чехову)

     Решил и я быстро разбогатеть. Одно дело – посылать "антраги", надеяться получить "фестгештелльт" – постоянное место с твердым окладом, другое – цапнуть сразу "лимон", открыть счет, купить виллу и "Порше" и в ус не дуть! Сам шайтан тебе не брат! А как приедешь вот с таким карманом в Россию?! А?! В общем, купил, точнее, взял, заполнил и оплатил я бланк лото на среду - миттвох и приготовился богатеть. Если кто играл в лото, брал, заполнял и платил, тот знает – теперь вам вручают такой бланк-карточку, в котором печатным способом внесены цифры, что вы кугельшрайбером (шариковой ручкой) крестиками начеркали в оригинале билета. По этой карточке вам автоматически проверят билет и сообщат, какие миллионы вы получите. Или сообщат, что вы ничего не получите. Так что на руках у вас остается копия самого билета с крестиками и вот эта контрольная карточка – "с голубой каемочкой".

     Все это я погрузил в бумажник и стал дожидаться среды. Жена уехала в другой город, где ей пообещали небольшую халтуру за деньги, которые мне представлялись смешными по сравнению с теми, что я рассчитывал получить...

     Удобно расположившись перед телевизором, я дождался, когда появятся диктор и барабан, в котором, как когда-то дома, в СССР, закрутятся, пере-сыпаясь и подмигивая номерками, шарики. Вот и выкинули заветных сначала семь цифр, потом шесть и "суперцаль". Я записал все это на квадратике из на-бора для заметок. Стыдно мне не было – никто меня не видел, даже жена. Выиграю – будет сюрприз! Некоторое время я походил по комнате, не спеша проверять свой билет, зачеркнутые цифры в котором я сознательно уже выки-нул из памяти. Мерещилось мне, что я, кажется, попал. Тринадцать я точно зачеркивал, и оно выпало. И сорок девять зачеркивал – было и оно. Заварил чай, пролистал программу ТВ, сделал бутерброд. Вот сейчас можно сесть и неторопливо проверить. Я разложил свои бумажки, надел очки, руки у меня дрожали. "Новичкам везет!" – думал я, начиная сверять. Да, тринадцать есть и тут и там. Попал. И сорок девять – вот оно, это хорошее число – семью семь! Два попадания! А вот и четырнадцать – две семерки – и оно есть! И там, и тут! А за три угаданных числа уже что-то полагается! Во всяком случае стоимость билета я уже окупил, перед семейным бюджетом чист в смысле тайного перерасхода на незапланированную лотерею. Я зажмурился и посмотрел следующее число "25". Есть! И там и тут! Теперь мелко задрожали колени. Это уже около сотни! Если не больше – четыре числа. Я еще походил. Что можно сделать на сотню? Купить новые джинсы, чтобы вылезти из купленных в уценке "Урбана" штанов. Новый "Ливайс" за сто с копейками! И, конечно, скажу супруге, что купил по редуцирту за гроши. Далее! Тридцать четыре? Есть! И там и тут! Я ощутил какую-то нервическую легкость, словно деньги уже лежали в комоде, да кто думает о таких прозаических вещах – деньгах? Ну лежат и лежат. Есть не просят. Смотаюсь в Россию. Куплю всем подарки. Первый подарок – жене. Скажу, что перечислили гонорар за рассказ. Или за радиопьесу, на радио хорошо платят. Остальные деньги припрячу. Пусть будут. Я выпил остывшего чая и постарался зевнуть. Что ж, богатым человеком быть не так уж и весело, хотя за четыре номера особенно много не дадут. Надо глянуть пятый – вдруг!..  Двадцать один. Очко. И опять попал. Я даже не удивился. Пять цифр. Можно взять подержанную машину. Штук за пять. Подарок жене остается в силе. Купили, скажу, радиопьесу. Заплатили по потолку. А на машине можно катануть в Россию. Куплю хорошую, но не броскую, чтоб не отняли по дороге. Куплю япошку, или фольксваген пятидверный. Ну, что там за шестая цифра? Единица. Я даже поморщился: конечно, я играл единицу. Вот, и тут, и там кол! Опять попал. За шесть дадут так дадут. Я лениво, тяжело походил по комнате. Что у меня завтра за дела? Языковые курсы? А на кой? Если надо, найму переводчика. Да и вообще – уеду жить в Париж. Куплю квартиру, это там дешевле, чем в Москве. Нравы там легче, интеллигенция, особенно художественная, должна жить в Париже. Буду пить кофе в "Ротонде", как Эренбург. Обедать в "Куполе", как Хемингуэй, ужинать у Максима, как Фицджеральд... Квартиру куплю в Латинском квартале. Найму учителя францёзишь, на фиг мне сдался немецкий? Приеду на родину фон-бароном, остановлюсь в "Редисон – Славянской", буду спать до полудня, а после полудня принимать знакомых и родственников с шампанским и одаривать их подарками. Жене дам отступного – пусть больше не стесняет моей свободы. Поеду на открытой машине по Ита-лии. Хотя и ее можно взять – пусть посмотрит талантливая художница на ро-дину живописи и бельканто из кабриолета да из окон пятизвездочного отеля. Карманные ей тоже отстегну, и на краски всякие – пусть рисует Италию, но не расслабляется, а то ведь много денег расслабляет! Ну, седьмая цифра какова?  Тридцать девять. У меня она есть. Вот она, тридцать девять. Все сходится, ничего особенного. Деньги к деньгам. Я выиграл семь из семи. Может быть, я уже миллионер... Какая тесная квартира! Дураки-соотечественники радуются этим клеткам, а даже в России приличные люди в таких квартирах не живут! Темнота, теснота, рабочий "гебит" – Рурская область! Экология – хуже некуда! Вступлю в партию зеленых или открою свою партию! Эмигрантов! Или открою журнал! На русском языке. И немецкий журнал – сатирический! Виллу надо купить не забыть. В Испании, там дешевые фрукты. И баранина там дешева. Жена пусть живет в Париже, приезжает в гости. Построю ей студию. Пусть творит. Художник должен много работать. А не спать! Пусть работает и не спит. Впрочем, с ней разберусь. Можно уже завтра отказаться от квартиры, сделать прощальный подарок своему беамтеру из социала – он курит – куплю трубку, за пятьсот монет. Нет! Лучше я куплю ему мотоцикл! "Харлей-Де-видсон"! А то он ездит на облегченном "Кавасаки". Я опять погулял по квартире. Пойти купить сигар? А когда выдают крупные выигрыши? Сколько ждать? Лениво я посмотрел второй ряд цифр – шесть из шести. Все сходилось. Я выиграл оба розыгрыша! Такое бывает только в сказках и такое случилось со мной. О, как переменится моя жизнь! А мои мысли о бедных? О голодных детях? О российских беспризорниках и малолетних наркоманах и претсупниках? Ну, с таких денег можно помочь и им. Хотя...  Ну что я могу один? Разве мало в России своих миллионеров? Хотя Фонд, конечно, можно учредить. Журнал там. Журнал тут, и Фонд. И церкви, конечно, хотя я и не последовательный верующий. Боже, что за район, в котором я живу?! Какие-то эмигранты попадаются на каждом шагу! Ужас! Позор. Переселяюсь пока в гостиницу "Флиппер", потом уж перееду в Париж. Хлопотно, конечно, но можно нанять людей. Тут Запад – плати и получай. Может, заказать по телефону пиццу? С креветками – гарнелле? Или в греческом ресторане выписать омара? Да что там омара! Омар по-немецки – хуммер, противно звучит. Ужин с шампанским, вот что мне нужно. С... девочками. По телевизору смазливые крошки предлагали позвонить для немедленного контакта: цвай-драй-драй, айнс-цвай-драй! Етцт! Руфе ан! Сейчас – горячий контакт с на всё готовыми девочками! Или лучше тайский массаж? Скажу дражайшей половине, что еду по делам на юг, а сам рвану во Франкфурт, а оттуда – на Таиланд! Секс-туризм это то, что нужно серьезному жителю Германии на склоне его интересных лет! А я – полноправный житель этой страны – разве нет? Если у вас есть деньги – вы везде желанный гость! Я очень спокойно походил по комнате, поскучал уже скукой богатого человека. В воздухе, в сигарном дыму плавали тайские девушки с голыми пятками. Отвергнутый омар вылетел в зимний вечер через окно. Один звонок, и услужливые китайцы из ресторана на пешеходке прикатят с ужином и сакэ, с деревянными палочками и соевой приправой. Деловитый служащий немецкой конторы привезет билеты во Флориду плюс квитунг на аренду автомобиля и яхты... Нет, жене я честно отдам ее часть. Какую? Это надо обдумать. Жена – художник, не испортить бы ее лишним достатком. Ближе у меня человека нет, я должен думать о ее душевном здоровье... 

     Взгляд мой упал на бумажку, где я записал цифры, надиктованные теле-диктором. Какие-то там вырисовывались не те цифры...

     Постойте, постойте, а что я проверял? Я сравнивал талон, выкинутый ма-шиной, с билетом, который размечал от руки. То есть то, что зачеркнул сам, с тем, что повторила машина. К розыгрышу это не имеет никакого отношения. Шокинг. Если сравнить с тем, что выпало на самом деле, то выходит, что я угадал всего три цифры. Облом! Уф... Миллионы куда-то тихо уплыли. "Хум-мер" ехидно улыбался с ветки дерева за окном. Тайские девушки полетели де-лать массаж (эротический) другим клиентам. Китайцы, выругавшись по-китай-ски, увезли ужин и палочки. Эх, жадность, жадность! И чего тебе надобно, старче? Удобная квартира, деньги на питание, кунстлерише гебисс – искус-ственная челюсть – тебе все мало? – за казенный-то счет! Социальные бифо-кальные очки... Социал почти не тронут. Зеленый район, Страссбургская ал-лея, рядом Рур. Только трудом можно добыть благополучие и достаток! Неза-работанные деньги развращают, портят людей! Спасибо Германии, что держит меня на умеренном рационе, пробуждая во мне инициативу. Овладею языком, найду преподавательскую работу. А с деньгами не овладел бы я языком, не нашел бы никакой работы – богатый никчемный бездельник – это ли мой идеал? Нет, нет и еще раз нет! "Дело надо делать, господа!" Да и с женой отношения бы испортились. Деньги всегда вносят разлад, нарушают гармонию любви. А вот и жена! Против ожидания она получила хорошую подработку, и часть денег ей дали вперед. Надо будет к ней подъехать. 

Вдруг выделит мне на подержанный компьютер с 

принтером? Сколько можно печатать рассказы 

на чужой раздолбанной пишмашинке марки 

"Москва"? И хорошо бы в Париж. Хоть на 

сутки. Это ведь совсем недорого. . . .
 

Армяне и зубной аппарат

     – У тебя есть знакомый цанарцт? – спросил меня знакомый армянин, от-личный парень, трудяга, не имеющий пока разрешения на работу в Германии.

     – А зачем тебе? Лечить? Рвать? Протезировать? – спросил я. Я уважал его, потому что он постоянно искал и находил “черную работу“, бился за право не только зарабатывать, но и ходить на работу с гордо поднятой головой.

     – Нет, мне не требуется врач по прямому назначению. Мне нужна консультация.

     – Есть, конечно, у меня зубной врач – цанарцт, охотно дам тебе его коор-динаты...

     – А удобно? – спросил Ашот. – Для консультации ведь надо ехать! Далеко!

     – Послушай, – насторожился я. – Что же это за консультация? У моего цанарцта праксис. Он – солидный человек, принимает у себя в праксисе и не практикует выезды.

     – Ему заплатят. Ты позвони. Может, он согласится. Его отвезут и приве-зут.

     – А не проще привезти и отвезти больного?

     – Да нет никакого больного! Мои знакомые армяне, земляки, купили зуб-ной аппарат, а теперь хотят знать, не обманули их?

     – “Зубной аппарат“? Что за зверь? Бормашина, что ль? – спросил я, прикидывая, насколько удобно моему зубному доктору подкинуть эту комиссию.

     – Я не знаю, послушай! – сказал Ашот. – Там и бормашина, и стул, и лампа, и даже плевательница! Большая зубная машина – зубной аппарат. Там – электродвигатель. Надо посмотреть! Вдруг их надули?

     – Так ведь если надули, смотреть поздно! – осмелился я высказать, по-моему, никчемное замечание.

     – Как поздно? Что значит – “поздно“? – рассердился Ашот. – Если он не-годный, можно найти тех людей, вернуть аппарат, взять деньги! Не везти же в Армению дрянь?! 

     – Дрянь не следует никуда везти, – весомо согласился я. – А где они покупали эту штуковину?

     – Километров сто, сто пятьдесят. По объявлению, кажется. Послушай, не-дешевая вещь! Очень нужна консультация.

     – Ладно, я позвоню, – вздохнул я. – Попробую уговорить. А сколько вы ему заплатите?

     – Договоримся, – был ответ.

     Я связался со своим цанарцтом.

     – Это что, очередной анекдот? – спросил он меня. Он привык, что я ему каждый раз рассказывал новый анекдот. – Это с какой же радости я брошу праксис и поеду на кулички с какими-то армянами скандалить из-за какого-то, как ты сказал, “зубного аппарата“?

     – А в выходной нельзя? – виновато спросил я. – Фрайтаг одер Файертаг?

     – Может, этому посвятить очередной отпуск? Урлауб? Я, кстати, давно не был...

     – Значит, не получится?!

     – В среду после трех. Пятьдесят марок в час. Так и скажи. Их транспорт. Жена мне все равно оторвет голову, так что пятьдесят марок – не цена.

     – Я перезвоню, – пообещал я.

     Короче, мы сговорились. Почему-то потребовалось, чтобы поехал и я. Ка-кая от меня могла быть польза, я не представлял. Армянского я не знаю. Не-мецкий знаю плохо. В зубном деле понимаю только как пациент с пятидесяти-летним стажем. Однако я поехал. На старом “Пассате“ мы приехали на самые что ни на есть “кулички“, бранное прилагательное я сознательно убираю. Это были те самые кулички. Глухая деревня. Сарай, где за загородкой помещался, по-моему (и по запаху), хряк. Среди брикетов соломы и мешков с комбикор-мом стоял “зубной аппарат“: кресло с подголовником и плевательницей, лампа из породы бестеневых, бормашина с мотором и приводом, – всё то, что нас так радует во время визитов к цанарцтам, где бы мы ни жили.

     – Среди вас есть хоть один специалист? – спросил мой доктор бригаду ар-мян, отхвативших эту добычу “по случаю“ и “по дешевке“.

     – Зачем? – спросил самый старый, седой старик в зеленой шляпе с пером.

     – На всякий случай, – сказал мой цанарцт. – Для чего все это вам?

     – Брат просил, – сказал армянин помоложе, в желтой кожаной куртке и ковбойских сапогах. – Душевно просил. Не могу я отказать брату.

     – Он врач? У него праксис? – учинял допрос мой врач.

     – Нет. У него племянник, а у племянника – жена. Она – врач. В селении. У них там плохая вода. У людей болят зубы, а аппарата нет.

     – Как трогательно, – сказал мой врач. – Как же мы будем испытывать эту штуковину?

     Армяне сбились в кружок и стали совещаться. Несколько раз они посмо-трели на часы, видно, вспомнив, что тариф моего врача нешуточный. Наконец самый старый в зеленой шляпе от имени всех выдвинул практическое предло-жение: парень в ковбойских сапогах садится в кресло, а мой цанарцт испыты-вает на нем оборудование. Раз племянник принадлежит брату жертвы, ему и страдать.

     – За работу и лечение я возьму отдельную плату, – сказал мой цанарцт.

     – Натюрлихь, – сказал уже мой друг Ашот. Армяне посмотрели на него с сожалением.

     Парень в ковбойских сапогах сел в кресло, мой цанарцт попытался вклю-чить лампу – она не горела.

     – Так ведь здесь нет электричества! – радостно сказал парень в сапогах.

     Пошли искать электричество. В усадьбе жила целая армянская колония. Они давно не платили за свет, и компания отключила им ток.

     – Как я буду испытывать? – спросил мой врач.

     Армяне снова сбились в кучу для совещания.

     – Без электричества совсем нельзя? – спросил самый старый в зеленой шляпе.

     – Послушай, ты меня пригласил на концерт? – спросил меня мой цанарцт.

     – Без электричества нельзя, – торжественно провозгласил я.

     – Как они повезут эту штуковину? – спросил врач.

     – Как? – обратился я к клану.

     – Приедет Карен на автобусе. Типа “Рафик“. Марки “Фольксваген“. На нем поедет брат заказчика и сам аппарат.

     Всё было продумано. Неясно было, работает ли аппарат. Возникла пауза. Ашот отозвал меня в сторону.

     – Скажи своему цанарцту, что людей нужно ободрить. Без электричества, – негромко внушал мне Ашот. – Нельзя отказывать брату. Нельзя везти металлолом. По дороге надо будет платить всем! Пусть ободрит!

     Я передал в общих чертах смысл сказанного моему врачу. Тот подошел к апппарату, стал смотреть, открывать крышки, заслонки, лючки. Достал какую-то лишнюю гайку. Из мотора вывалился кокон пыли – как из пылесоса, который не чистили год. “Я удивлюсь, если он вообще будет работать,“ – сказал тоже негромко мой цанарцт мне. “С этим нельзя идти к людям!“ – сказал я, сидя рядом с моим врачом на корточках.  “Будем считать, что ты рассказал мне хороший анекдот!“ – сказал мой доктор. “Будем,“ – сказал я.

     – Вот что, майне дамен унд херрен! – начал мой цанарцт, хотя дам не бы-ло, они в доме готовили угощение, судя по запаху. – Ваш зубной аппарат по-служил немало на своем веку... – я наступил моему врачу на ногу. – Будем надеяться, что послужит еще. Это немецкий аппарат, сработанный еще до войны. А качество продукции до войны было выше, чем сейчас. Это надежный немецкий зубной аппарат!

     Самый старый довольно кивал. Остальные засветились улыбками.

     – Сколько бы вы ни дали за этот аппарат – всё равно мало. Выгодная по-купка. Кожа на кресле совсем новая. Нужно заменить на бормашине ременную передачу. Мотор, если что, можно заменить. В Армении делают отличные электромоторы. Лампа – лампу я бы не возил на вашу родину, только место будет занимать, запасных элементов для нее вы не достанете. – Опять все закивали. – Так что, если честно, не везите тяжелый мотор и не везите плевательницу. Не везите лампу. Везите только кресло, хоть оно и тяжелое! Игра стоит свеч. Аминь!

     – Амен, – сказал самый старый, в зеленой шляпе. – Кресло поместится в твой автомобиль, Ашот. В крайнем случае ты подаришь его моей сестре, своей бабушке! Она мечтала об удобном кресле с подголовником! Будет сидеть на балконе – благодарить тебя и нас всех заодно! Спасибо от всего сердца! – об-ратился старик к моему цанарцту. – А то мы сомневались, то ли мы купили? Я им сказал: в Германии можно смело покупать всё – всё окупится, такое качество! Спасибо тебе, сынок! – старик обнял моего цанарцта.

     – Не за что, – сказал цанарцт.

     В хлев вошли две женщины, одна принялась кормить свинью, вторая позвала к столу нас. Несмотря на тариф моего врача, мы ужинали долго. Выпили армянского вина. Все поздравляли парня, который раскошелился для брата.

     – Брат – святое дело! – говорили за столом. – Как можно не помочь бра-ту?

     – А он не собирается сюда, в Германию? – как-то бестактно спросил я.– Если у них там в селении плохая вода, ехали бы сюда!

     За столом воцарилось молчание.

     – Легче отсюда перевезти плохой зубной аппарат, чем хороших людей из селения сюда, – за всех ответил самый старый в зеленой шляпе.

     Потом нас отвезли в наш город. По дороге мой цанарцт шепнул мне: “Ска-жи, я не возьму с них никакой платы. Будем считать, что я съездил в благо-дарность за новый анекдот!“ – “Какой?“ – “А разве всё вместе – всё вот это не напоминает тебе анекдот?!“ – “Пожалуй, – сказал я. – Только неизвестно, на-сколько он смешной.“     

Трёдель-маркт или попросту барахолка

     Наша жизнь была бы неполной, не будь этих веселых тределей. Здесь преображаются самые чопорные и необщительные коренные жители немецкой земли. Ну а наш брат тут – как рыба в воде. Россия всегда стремилась преобразиться в большую барахолку. Рыночные реформы – прямое воплощение этих дотоле упрятанных вожделений. Парадокс: с приходом в Россию рынка исчез традиционный русский "рынок", милая сердцу барахолка. Ее заменила ларёчно-павильонная торговля привозным товаром. А где же все то, что наполняло наши барахолки?  Где отслужившие свой век одним хозяевам и льнущие к новым вещи? Бабушкины и дедушкины? Мамины и папины? Выросших детей и почивших предков? Где все это, ненужное якобы, но тщательно сохраняемое старшими, пока младшие, став хозяевами, не воскликнут: "Долой эту рухлядь!". Но выбросить, во-первых, жалко, во-вторых, это всегда успеешь, а вот оттащить на рынок, на барахолку, разложить и ждать, азарта ради, ради процесса, когда кто-то воскликнет: "Ба! Да я эту вешицу искал всю сознательную жизнь!" И неважно, какой барыш, важно, что вещь получает вторую судьбу, продолжает жить и служить! Помню, в Москве, помимо комиссионок, которые впитывали в себя множество вещевой массы, существовали полутаинственные магазины "случайных вещей", или "вторичного реквизита", или еще шут знает как названные, при рынках, как правило, или у бывших застав, еще не на границе города, но уже у его незримой черты, где город переходил в слободу. Чего только не было, скажем, на Тишинском рынке в Москве. Рынке, попавшем в блатную лирику и частушки. От кожемитовых сандалий сорок шестого размера до пеньюара с кружевом и воланами, безжалостно реквизированного при описи имущества какого-нибудь завмага! Гвозди и перламутр, хомут и фотоувеличитель, пенсне и бурки начстройки, шинель и сабля, логариф-мическая линейка и штопор с секретом! Оленьи рога, зонты, галифе, прави- тельственные награды, нагревательные приборы, импортная техника и отече-ственные фильдекосовые чулки. Челноки и спекулянты прогнали рынки из Москвы, закрыли комиссионки с дешевкой, теперь в них торгуют новым и дорогим, – какие же это комиссионки? "Секонд-хенд" – те же коммерческие импортные развалы, где сливки снимают свои, а бедолагам достаются дырявые джинсы и китайские полукеды под видом кроссовок "Найк".

     В Германии – иное дело. Тут любят вещь, и если ее можно вынести на барахолку-тредель, ее вынесут. Конечно, и тут полно турецкого и польского "самострока" под видом нового итальянского ширпотреба и спорттовара, но не ради этого идешь на тредель! Идешь ради того, чтобы у веселой вдовы купить вересковую трубку покойного мужа или старый фолиант, который он перелистывал всю жизнь да так и не успел долистать! У молодых ребят здесь можно купить хипповые или "байкерские" прибамбасы, "косые" куртки, сапоги и мотошлем с вмятиной – пострадавшему другу уже не нужен! Посуду, украшения, лампы, медь, бундесверовскую амуницию, часы, монеты, меховые шубы и ночные рубашки, бронзу и красное дерево, подлинный фарфор и фарфор поддельный, "Китай" настоящий и "Китай" польский и немецкий. Картины, на которые страшно смотреть, и картины, на которые смотреть не нужно, потому что их берут за качество рамы. Безделушки, которые помогали бездельничать поколениям немецких граждан и с которыми приятно побездельничать нам, недавно приехавшим эмигрантам-беженцам. Ура тределю! Я решил на этот раз пойти туда, чтобы купить ключ к часам, стенным не очень старинным часам, которые кто-то легкомысленно выбросил, вынес из жилища на улицу, а я подобрал и повесил в кухне. Лежали они, прислоненные к дереву, без ключа. Итак, мне нужен "уршлюссель"!

     Естественно, до того, как я натолкнулся на витринку часового специали-ста, я успел купить никчемный, но очень дешевый приемник, ковбойские сапо-ги для сына и китайский веер для жены. Человек с "уршлюсселем" словно дожидался меня. Он высыпал из мешочка уйму разных ключей для разных ча-сов. Я помнил размер нужного мне на глаз. В гнездах моих часов с боем тем-нели граненые штыри, этак миллиметров... Не мог я точно сказать маэстро с ключами, сколько миллиметров мне необходимо. Он видел, что ключ мне ну-жен очень, поэтому задрал цену до пяти марок – это для тределя сумасшедшая цена. Но ведь нужен ключ, нужен, куда денешься? А если не тот? 

     – Я всегда здесь стою, поменяю, если не подойдет!

     Я взял. Хорошенький, ушастый ключик. "Где я его буду искать?" – думал я, чувствуя, что взял не тот. А какой тот? С оставшимися деньгами я походил по рынку, пока не истратил их все: мельничка для перца, деловая лампа для работы, пишущая машинка с латинским шрифтом за аж двенадцать марок, – всё это съело гельдрест (остаток денег).

     Счастливый, я пошел домой. Ключ, конечно, не подошел. На пишущей машинке (а я ведь пробовал ее!) не работали, заедали все буквы справа – с умляутами. "Буду писать по новой орфографии, вместо умляута – гласная плюс "е"!" – решил я. На конвертах обратный адрес выглядел: "Муельхайм" вместо "Мюльхайма" – даже пикантно!

     Жаль, часы мои в кухне стояли. А у них был даже бой! Я пробовал заво-дить их ключом из автомобильного набора – не очень получалось: на четыре головка была мала, на четыре с половиной – велика. Часы – не авто. Хотя па-ру раз пробить – они пробили. Человек я суеверный, если часы в доме висят, они становятся сердцем дома, и это сердце должно биться!

     Я дожидался следующего тределя, стараясь удержать в памяти образ про-давца: седой, но не старый, приветливый, но хитрый. Типичный немец, но вполне возможно – поляк. Настал день, по городу запестрели афишки торжи-ща, я отправился с женой. Это был не просто тредель, это был антик. Где в остальное обычное время хранится вся эта уйма вещей? Великолепных, заметьте, вещей! Золото, камни, слоновая кость и лак! Настоящий "мейсон" и настоящая "баккара"! Миниатюры на фарфоре, старые мастера на холсте! Марки и монеты всех времен и стран. Открытки-раритеты и книги самого невероятного происхождения и времени издания! Но всё – не по карману мне, неимущему. Только любоваться. Мебель моего любимого времени "артнуво" – двадцатые-тридцатые, Европа. Сборник немецкой политической карикатуры тридцать третьего года, изданный в Мюнхене! Плакат из парижского кафе, датированный девятьсот пятым годом! Полста! Мимо. Наконец я набрел на старичка, не очень старого, с часами и ключами. Чудеса! Это был не тот мужичок, но ключи у него были! Мы долго выясняли, тот или не тот, пока не выяснили, что он продает ключи вместе с часами! Отличные настенные часы лежали, стояли и висели тут же. "Гроссмутерцайт!" – "Бабушкина эпоха". Я уже сторговал одни за тридцать пять, но вдруг мысль – что это предательство, остановила мою руку с марками. “Разве вот так безжалостно меняют сердце! Разве все эти операции по пересадке живых человеческих сердец – не кощунство? Да в конце концов, если бы сердце моего дома пришло в негодность, тогда – другое дело! Но оно – в исправности, как мое! Нам рано вот так запросто менять их, наши сердца!“ Я купил ключ неожиданно у пожилой женщины, которая почему-то решила, что я хочу его просто забрать у нее. Я-то хотел поменяться, совал ей тот, что не подходил. "Найн!" – в панике прижимала ключ к сердцу мадам. "Умтаушен!" – робко предлагал я. За восемь марок она отдала мне ключ, меняться отказалась. Все-таки надо учить язык страны, где живешь! Ключ по приходе домой подвел, оказался опять мал! Но чуть-чуть. Невезуха. Я опять стал ждать тределя. Я сделал слепки с моих ключей и со скважины на часах. Толкучки долго не объявляли. Наконец настал день. Я пошел. Моросило и дуло. Я продрог до костей. Моего ключаря не было. И вообще про "уршлюссель" люди вроде бы отродясь не слыхали. Я купил разводной водопроводный, за марку. Мне надо было отвернуть одну прикипевшую гайку на моем велосипеде. С тем и ушел.

     Было еще много тределей. Квартира наша наполнилась вещами, хранивши-ми дыхание и прикосновения неведомых хозяев, немецких хозяев, – вещи с трудом привыкали к нам, мучились, порой ломались. Иногда затихали и смирялись. Редко грели. Может быть, скрашивали? Не знаю. Пейзаж с тарелки смотрел со стены, упрекая, что мои предки не из этих и им подобных мест. Мы привыкали друг к другу и... воспитывали друг друга. Учились жить и мучились от жизни вместе, а это было уже кое-что! Согласитесь.

     Часы стояли. Два десятка ключей, купленных мною, либо не лезли в сква-жину, либо провертывались.

     Один раз ко мне нагрянули друзья из России. Я их не видел ровно сорок лет – вместе учились на физическом факультете. Они приезжали купить тачку сыну одного из них. Они здесь задерживаться не собирались – мое несостояв-шееся будущее, я физиком не стал, стал писателем. Они шумели, радовались встрече, зазывали в гости. Моя юность, полная надежд. Когда они уходили, часы пробили двенадцать раз. Они шли все то время, что мы сидели за столом.

Сейчас часы стоят. Чего они ждут? 

Что я отвезу их в другую страну, 

где выпускают ключи иных стандартов? 

Или где время идет по другим законам, 

отсчитывая другую жизнь? 

Что мне делать с сердцем моего дома? 

Я хочу, что-бы дом мой жил . . .

А  случай был подходящий...

     Много в моих рассказах о жизни. Много и о проблемах здоровья – куда от них денешься? Я имею в виду не только мой возраст – я имею в виду обострение разных болячек в эмиграции, с одной стороны, и желание воспользоваться статусом (тем или иным, но социальным!), – с другой! Воспользоваться, чтобы вылечиться за счет социала. Лично я лечиться не рвался. Но меня всячески агитировали:

     – Сделай шунтирование! Продуй сосуды сердца! Такой подходящий слу-чай!

     Я уже писал об этом. Вот о чем не писал: когда я согласился на обследо-вание сердца (со второго раза), я спросил, безо всякой задней мысли спросил:

     –  А это опасно?

     В Германии принято отвечать больным и вообще пациентам откровенно, не скрывая ничего, никаких возможных осложнений и степени риска.

     – Риск есть,  – ответил мне мой врач. – При любом обследовании внутренних органов всегда есть риск. Но риск умереть – больше, если вы будете жить в неведении.

     Я как-то поостыл и решил навести справки на стороне. Спросил у знако-мой женщины-кардиолога:

     – Велик риск "загнуться" при обследовании сердечных сосудов катетером? 

     – Ну, как вам сказать. Риск, конечно, есть... – она посмотрела на меня как-то странно, словно я занес ногу над могильной ямой и, прежде чем сделать шаг, советуюсь. – Во-первых, возможен прокол катетером стенки сосуда или сердца...

     – Так, – кивнул я, продолжая стоять над собственной "грабе" с занесенной ногой. – Еще что?

     – Во-вторых, катетер может заткнуть суженный сосуд и спровоцировать инфаркт, – моя знакомая как бы предлагала не бояться и шагать, одновремен-но объясняя, как я буду падать в яму.

     – Еще! – попросил я, набираясь смелости, чтобы яму перепрыгнуть.

     – Еще? Возможна дефибрилляция . . .

     – А это что за зверь?

     – Ну, это нарушение ритма, беспорядочное сокращение сердечной мышцы при раздражении катетером какого-нибудь нервного окончания...

     – Так, – сказал я.

     – Без особой необходимости я бы на вашем месте не стала делать такое обследование, – закончила она, как бы умывая руки, ибо видела в моих глазах решимость проделать рискованный прыжок.

     Да и я, кажется, сказал ей, что уже дал согласие, что отказываться мне как-то неудобно – "унбеквемлих", – обо мне заботятся, мне назначили термин, занятые люди запланировали для меня время и место.

     – Будем считать, что такая особая необходимость возникла, – сказал я. – Большое спасибо, что предупредили. Теперь я буду ответственней подходить к предстоящему обследованию. Спасибо!

     – Не за что, – сказала моя знакомая-кардиолог, давая понять, что за помощь в переселении в лучший мир она даже устных благодарностей не при-нимает.

     Я решил посоветоваться с женой. Она выслушала мой рассказ, подумала и изрекла следующее:

     – Конечно, тебе лучше отказаться, зачем рисковать? – она прикидывала как бы, сколько я протяну, отказавшись, и насколько глубокий урон понесет семья с потерей меня как члена. – Но подумай , с другой стороны: ты куришь, как ненормальный. Пьешь кофе по утрам, как будто не у тебя был инфаркт в России. И потом – если б ты пил только кофе...

     Намек я понял. Если мне сделают обследование, а еще лучше – шунтиро-вание, как президенту Ельцину, то уж от того, что я пью сверх кофе, мне точно придется отказаться. В глубине ее ответа содержалась и некая жалоба Всевышнему: уж лучше пусть я честно избавлюсь от неизвестности и даже са-мой жизни, чем буду своим беспутным поведением подвергать жизнь близких мне людей испытаниям и стрессам. В случае же успеха я, весьма вероятно, из-бавлюсь и от дурных привычек. Что ж, резоны для женщины весомые.

     Я пошел к приятелю, с которым иногда советовался, потому что он всегда давал советы, находящиеся, если так можно выразиться, в противофазе тому, что советовала жена. Оба они художники, но разных направлений, которые искусствоведы назвали бы если не антагонистическими, то уж взаимоисключа-ющими наверняка. Художник выслушал меня хмуро. Словно давно ждал, когда я попаду в переплет. Словно он предостерегал меня от возникшей ситуации, а я как бы пренебрег его мудрыми предостережениями и советами. На мольберте у него стояла незаконченная вещь: мужчина и женщина сидят на скамье в карнавальных костюмах; вокруг какой-то райский сад клубится зелеными кущами, а из ветвей глядит некая недвусмысленная старуха с косой. Он даже ухитрился проиллюстрировать худший исход. Вероятно, он частенько думал обо мне, о моей жизни и заблуждениях. Хороший заботливый друг.

     – Ну, что ты скажешь все-таки?! – спросил я, зная, что он скажет.

     – Старик, а почему и чего ты, собственно, боишься? – сухо спросил он. 

     – Боюсь я того, что нарисовано на твоей картине, – сказал я, – а боюсь потому, что я живой человек, хоть и наполовину, я имею в виду свое эмигрантское существование – экзестирунг.

     – Напрасно, – сказал он, как говорят это прокуроры, следователи и судьи. – Суди сам: рано или поздно ты допрыгаешься, если будешь жить так, как ты живешь... Прошлый раз ты приходил ко мне в таких видах, что, откровенно говоря, я думал – тебе крышка, до утра не доживешь...

     -– Так ведь это – со всяким бывает. Поддали с друзьями из России, потом добавили с немецкими знакомыми и закончили с незнакомыми на банхофе – такое трудно выдержать, но я выдержал!

     – Видишь ли, ты, кажется, пришел ко мне советоваться, а слушать меня не хочешь... – он побагровел.

     – Нет, нет! Говори! Я как раз хочу слушать!

     – Так не перебивай! С "друзьями" с банхофа ты безо всяких врачей сыгра-ешь в ящик. А тут тебе дают шанс! И потом – если с тобой что случится, здесь все хлопоты по последствиям возьмет на себя тот же социал! А с твоей манерой ездить еще и в Россию, где опять же друзей полно, и вся жизнь – сплошной "банхоф", – ты рискуешь нагрузить своих близких, кто там остался, непомерными заботами и расходами...

     Я представил себе, какую свинью я подложу оставшимся в России друзьям и близким, если со мной случится что там, и мне стало стыдно.

     – Но ведь и социал нагружать тоже не очень благородно? – осторожно высказался я.

     – Чепуха! Во-первых, они нам задолжали кое-что...

     – Мне они ничего не задолжали! – вставил я.

     – Неважно! Я имею в виду нас всех вообще! Неважно, что ты по каналу жены, – канал тут у всех один. Во-вторых, последние услуги они окажут тебе с удовольствием, потому что ты избавишь их от дальнейших!

     Он был прав. Один раз похоронить социалу выгодней, чем многократно выделять средства на поддержание жизни. Как говорится, здесь крыть нечем. Но уж больно симпатичный у меня был беамтер – не хотелось ему подклады-вать свинью.

     – А вдруг тут "последние услуги" непомерно дороги? – спросил я совер-шенно серьезно.

     – В России дороже в тысячу раз!

     – А переправить мой прах? Разве это дешево?! – насторожил я друга.

     – Переправлять твой прах никто и не собирается! – успокоил друг. – Жене отдадут гепек – упаковку, она может почтой марок за восемь-десять отправить.

     – Кому?

     – Да хоть твоей бывшей жене. Поставит на трюмо. Среди косметики.

     – Ни фига не поставит. Еще выкинет. Нет, не надо тратить восемь-десять марок. Пусть мой прах жена здесь бережет. 

     – Согласен. И ей это не будет стоить ничего! – наложил резолюцию друг-художник. – А случай как раз подходящий. . .

     Смысл последней фразы я не стал уточнять. В общих чертах что-то спра-ведливое в ней сквозило. Тепло, насколько возможно после такого разговора, мы расстались. Наутро я собрал барахлишко, пижаму, одеколон с бритвой, халат и тапки, и отправился в кардиоцентр. Сутки меня готовили к несложной операции катетерного обследования: мелкие процедуры, включая щекотливые – турецкая медсестра, низенькая, пожилая и усатая, равнодушно и умело поорудовала бритвой "Жилетт". Вместе с холодком в непривычном месте в сердце вошел не то что страх – готовность к дальнейшим непривычным, ранее неиспытанным ощущениям. "Вот, оказывается, что делается в такие минуты главным – непривычное, то, что испытываешь первый раз в жизни, и, возможно, в последний..."

     Ночью я, как ни странно, спал. Утром меня проведали жена и друг-художник: вместе им было сподручней, потому что был выходной и, несмотря на антагонизм их искусств, они могли ехать по одному проездному. Потом я смотрел телевизор, висящий на кронштейне. Показывали фильм, в котором запросто, без лишних разговоров, ухайдакали человек пять. И никаких особенных переживаний. Вдова уже зарезанного героя весело хохотала со следующим претендентом на ее милости, как ни в чем ни бывало. Фильм, вы не поверите, успокаивал...

     На операционном столе я в какой-то миг "поплыл". В направлении, тоже еще неизведенном. Потом "выплыл", надо мной хлопотала бригада реанимации.

     – Кто вас брил? – весело спросила симпатичная реаниматорша.

     – Швестер, – сказал я, – сестра.

     Они, вся бригада, почему-то расхохотались. Потом меня отвезли в палату. А на следующий день я сюрпризом был уже дома.

     – Я тебя совершенно не ждала! – сказала жена. – Просто даже ничего не готовила!

     – Я поел в больнице, – сказал я.

     Почему она не ждала, я не стал спрашивать. У меня было ощущение, что я подвел кого-то, кого – я еще не сообразил. Пошел к художнику. Посидел, посмотрел на картину.

     – Ты чего так быстро вернулся? – спросил он.

     – Не знаю. Долго держать нашего брата невыгодно, наверное. А ты чего так долго возишься с этой картиной?

     – Если б ты понимал что-нибудь в этом, я бы тебе объяснил! – недовольно сказал художник.

     – В этом я как раз теперь понимаю, – сказал я с обидой, кивнув на полот-но, где за сидящими подглядывала зловещая старуха. – Вот ту женщину с ко-сой ты написал неправильно.

     – Да? Ты так считаешь? Ну, в чем же, интересно, моя ошибка?

     – Она пожилая, но не старая. Низенькая, похожа на турчанку и с усами.И в руках у нее не коса, а бритва "Жилетт".

     – Ладно, – снисходительно прервал он меня. – Не рассуждай о том, чего не знаешь. Лучше бы о своих делах позаботился. О своей жизни.

     – Ты не обижайся, – примирительно сказал я. – Просто я тебе даю совет, потому что случай подходящий.

     – Я тебе тоже кое-что советовал, да ты не воспользовался, – сказал друг. – А случай был подходящий...
 

Лягушки замка Заарн

До замка Заарн от моего дома рукой подать. Великолепный памятник романского зодчества, он заложен был аж в тринадцатом веке. Сохранился почти в целости продольный неф, сложенный из тесаного местного камня. Его, разумеется, укрепляли, достраивали, новые камни старались вытесать "под старину". Башня над хорами кирхи, пристроенной в пятнадцатом веке взамен чего – не могу угадать, вроде бы готическая. Старый портал больше не служит входом, в собор входят через южный боковой неф. В шестнадцатом веке к собору пристроили главный парадный зал замка. В семнадцатом замок приобрел "крылья" – два просторных зала, а в восемнадцатом – замок "окольцевали" зданиями монастыря, образующими замкнутый прямоугольник с внутренним двором. В девятнадцатом веке все отреставрировали, в двадцатом – разрушили, – опять же как, не знаю, – снаряд или бомба? И уже ближе к "нашему времени" все восстановили, и даже сделали новый "модерновый" вход в крыле замка с псевдопорталом работы местного скульптора с большими претензиями. Благодаря старым камням, могучему хребту среднего нефа, высокому шпилю кирхи, благодаря простору двора, все место очень привлекательно, с какой стороны ни подойди.

      Замок и собор окружены столетними и “более-летними“ деревьями – буками, грабами, дубами. От замка дорога петляет вниз, потому что храм и замок – на холме. Внизу – озеро, точнее – система озер, переливающихся из одного в другое через жерла каналов, створы плотин...  Всю панораму делает законченной просторное поле, его неизвестно кто – местные крестьяне? община? "колхоз"? – засевает "рогген", рожью, и эти же неведомые существа убирают урожай. "Неведомые" потому, что в одну ночь исчезла поспевшая рожь, даже соломы в скирдах, выглядящих здесь, как скатки дерна, не осталось. Рыжая щетка вместо волнистого уютного моря, такого одинакового во всех краях! Такого милого! У подножия замка в прудах живут утки, серо-пестрый народ, совсем как у нас "дома". Разумеется, живут и лягушки. Наверное, живут и рыбы, мальков я, во всяком случае, видел. Жители окрестных домов в предвечерний час гуляют здесь, иногда с собаками. Собаки делают стойку при виде подплывшей утки, в том числе и не охотничьи собаки – просыпается инстинкт. Уток это нисколько не тревожит. Они линкорами "рулят" к вам, едва вы приблизитесь к воде, потому что привыкли к подачкам. Лягушки плюхаются из прибрежной клочковатой мокрой осоки в мелководье. Разбегаются, а потом сбегаются мальки к кускам хлеба...

      Заколдованное это место – Заарн и окрест него – пруды и поле. Тут хранится своя особая тишина. Главное хранилище тишины – внутренний двор замка-мона-стыря, отгороженный от ближних улиц города покоем зданий. Ее источают торцы мощеного двора, на них она и отдыхает по ночам. Отсюда через узкие проходы тишина стекает к полю и озерцам...

      Я твердо уверен, что тишина эта хранится здесь не меньше тысячи лет.

      Здесь не бывает толкучки, шума, балагана, даже когда в замок съезжаются слушатели на светский концерт. Я уже не говорю о тех случаях, когда собирается публика послушать духовную музыку в кирхе. Там – орган, тоже старый, а на хо-рах, бывало, стояли и пели знаменитые хористы со всех концов света.

      Здешнюю тишину не переупрямишь и не осилишь, она повелевает безраздель-но.

      Люди говорят инстинктивно тише, не топают, не бегают. Тишина милостиво разрешает лишь молиться и петь.

      Здесь, в нескольких кельях монастыря, переделанных под квартиры, обитают вездесушие эмигранты-социальщики. С одним из них, назовем его просто "К.", мы гуляем по окрестностям. Он чувствует себя здесь немного хозяином, но больше, конечно, чувствует себя пришельцем. Может быть, даже острее, чем те, кто здесь не живет...

      Надо было ухитриться попасть сюда, но честный "К." не хитрил – все получи-лось "по судьбе". Еще надо ухитриться жить здесь, ему это дается, может быть, с трудом, но внешне он этого не выказывает. Ведет свою тихую борьбу со временем и местом. Как и все мы.  Но здешняя борьба, она же – жизнь, – какая-то более драматическая, что ли ? Попасть из Петербурга в этот угол, этот мавзолей тиши-ны, эту заводь с тысячелетним настоем – дорогого стоит и не для всяких нервов. С неутомимым "К." мы много гуляем, несмотря на его хромоту – в детстве он перенес полиомиелит. В окрестностях есть еще и обычный заповедник, где водоемы огорожены сетками, где живут американские гуси и два черных сердитых лебедя – такие же побирушки и вымогатели, как утки замка Заарн. Мы взбираемся на гору, уже соседнюю с замковой, только для того, чтобы снять напряжение, которое владеет в замковом пространстве постоянно. В клетках тут держат нескольких лесных оленей и косуль. В клетках поменьше – "цвергезель" – карликовых ослов, которые, по-моему, в России зовутся ишаками, без титулов. Два грязных барана стоят в своем загоне. Третий спит. Целое стадо коз с козлятами становится в очередь за подачкой, одни становятся прямо на спину других передними ногами. Это всё "оттягивает" от торжественной, "хоральной" обыденности замка Заарн.

      Тут, в соседнем заповеднике, почти весело. Фазаны и цесарки гуляют в волье-рах вместе с обыкновенными курами. Есть и петух. Так, пародия на зоопарк, нем-цы почему-то это любят. Вечно у них в общедоступном парке стоит и жует, изред-ка гадит, какой-нибудь старый монстр, "шарфбок" или "виддер", как вам больше нравится, мне никак не нравится, жалко на них смотреть. Неволя есть неволя. С другой стороны – все-таки жизнь. Не бойня же, не скотный двор, откуда дорога опять же на бойню. Местные жители довольны: благодаря их попечению живут живые твари. И все же здешние не похожи на тех, что дали тишине замка Заарн тот цвет и запах, тот бархатный глухой лоск, ту гулкую глубину и музыкальную звучность, что дотягивается до вашей кожи, минуя барабанные перепонки, через тысячу лет. 

      – Как вы думаете, – спрашиваю я умного "К.", – улетают здешние американ-ские гуси на юг зимой?

      – Не думаю, – отвечает быстро "К.", – они здесь всегда!

      – А почему? 

      – Может быть, им подрезают крылья! – делает предположение прихрамываю-щий "К.". 

      Он, кажется, продумал этот вопрос, у него есть наверняка соображения насчет того, как живое существо с подрезанными крыльями мучается, тоскует, если не может осенью переменить ареал. Например, наш город сменить на Петербург. 

      – Нет, – горячо вступаюсь я за уток. – Они перелетают с места на место! Крылья у них не подрезаны, точно!

      – В таком случае их держит здесь обилие дармовой жрачки! – такую он пред-лагает версию... Мы стоим недалеко от ящика-автомата для продажи "тирфуттер" – корма для животных.

      Потом возвращаемся к замку Заарн, к его прудам. Тут нет лебедей и амери-канских гусей, тут только утки да лягушки.

      – А эти, – спрашиваю я всеведующего "К.", – эти улетают?

      – Вряд ли, – задумчиво говорит "К.". – Хотя все возможно, они свободно летают, я видел. Народу тут мало, в суровые зимы пруды замерзают. Может быть, они летят на юг Франции... Или в Испанию. Или в Алжир, или Марокко.

      – Жаль, – говорю я. – Обидно.

      – Отчего? – удивляется в общем-то проницательный "К.". – Разве у них нет возможности весной вернуться обратно?

      Резонно. Что для уток эти расстояния, которые победили самые захудалые "райзебюро"? Мне обидно от какого-то смутного подозрения, что не все утки воз-вращаются из теплых и уютных стран. Но я ничего не говорю вслух. Я молчу.  Молчит замок Заарн, молчат годы, – а их ровно тысяча, – спрессованные здесь, частично осевшие илом на дно водоемов. Молчат даже лягушки. 

      – А лягушки? – спрашиваю я прагматичного петербуржца "К.", – они ведь остаются?!

      – По-моему, зимой они погибают, – говорит осторожный "К.". – Замерзают.

      – Нет, – вылавливаю я из тины памяти каких-то головастиков осведомленно-сти. – Это – анабиоз! Весной они возрождаются!

      Мне не хочется употреблять по отношению к бедным лягушкам высокопарный глагол "воскресают".

      – Возможно, возможно... – наскучив темой, бубнит "К.". 

      – И так – тысячу лет!

      Мое утверждение хоть и легкомысленно, но не беспочвенно, оно опирается на базальт убеждения: эстафета живого в замке Заарн вечна и нерушима, как здешний камень, земля, воздух, как здешняя тишина! И лягушки – важнейшее и прочнейшее звено в этой молибденовой цепи. Господи, почему я не лягушка?

Хочу нах хаузе! 

     Кто из эмигрантов не мечтает попасть в Париж? Только тот, кто уже попадал туда. Собрался и я с женой. Мы купили самый дешевый тур – ночью садишься, утром приезжаешь. Выкатываешься из автобуса и – на все четыре. Без гида, без гостиницы и прочих излишеств. Гуляешь на подножном корму день, до вечера. Вечером автобус подбирает там, где высадил десант, и – нах хаузе, то есть домой.

  – Стоять там долго нельзя, прошу всех не опаздывать, ждать никого не будем!

– сказал водитель по-немецки, когда мы погрузились в Эссене.

     Все пассажиры были немцы, я заметил только одну японку, которую со-провождал немецкий, вероятно, бизнесмен. Еще водитель добавил:

     – Кто хочет прокатиться по городу с объяснениями – цуцален еще двадцать монет.

     Похоже, желающих не нашлось, мы тоже решили сэкономить, тем более что объяснения на немецком мало бы расширили наш кругозор.

     Тронулись. На колени рухнули спинки передних кресел – немецкая супру-жеская чета устроилась перед нами на ночлег поудобней. Я попытался отки-нуть спинку своего кресла – никак! Мне помог молодой упитанный турист, си-девший через проход от меня.

     Мы проехали Эссен и влились в транспортный поток на “бане“. Скрючив-шись кое-как в кресле, я стал придремывать, разбудила жена:

     – А что, нужен паспорт? – спросила она невинным голосом.

     – Послушай, когда ты собираешься за границу, ты, вообще-то, берешь до-кументы?

     – Вообще – да, но сейчас не взяла.

     – Очень хорошо! Прокатимся до границы, а там нас, возможно, ссадят.

     С мыслями о паспорте и границе мы ухитрились заснуть. Проснулся я, ка-жется, в Бельгии. Дорожный указатель в ночном неверном свете фонарей ука-зывал на кратчайшую дорогу до Люксембурга. Жена спала. Автобус сделал “паузу“, тормознул у бензоколонки.

     Я вышел промяться, заодно заглянул в буфет при колонке: там были про-ставлены цены на ценниках совершенно несуразные, и мои попытки уразуметь, сколько бельгийских или французских франков или дойче марок я должен заплатить за эскимо, не увенчались успехом – продавец совал в нос калькулятор с несусветной ценой – сто! Чего “сто“? Да чего бы ни было “сто“ – сто мне за всё много!

     Поплыли дальше без эскимо и паспорта жены. Соснул – проснулся – Гол-ландия?! Не понял и снова заснул. Проснулся от боли во всем теле – Плас Пигаль! Автобус стоял прямо у “Мулен-руж“, правда, знаменитая мельница по поводу нашего прибытия не завертелась – девяти утра еще не набиралось. Ле-гендарный Париж лежал у наших ног. Фигурально выражаясь. Шел мелкий дождь. Может быть, мы спим? Мираж не рассеивался! Это был тот самый Па-риж. Париж Мане и Моне, Марке и Матисса, Мопассана и Гюго. Бодлера и Мелармэ, Хемингуэя и Фицджеральда, Жана Жене и Миллера. С ума сойти! Жена, хоть и находилась в полуобморочном состоянии, сумела выговорить:

     – Сначала кофе с булочкой, а потом – на Монмартр.

     – Как скажешь, дорогая! – сказал я беспаспортной жене.

     – Ты знаешь, как туда идти? – спросила она.

     – Конечно! – отвечал я, полагаясь на литературные ассоциации.

     Как вам хорошо известно, на Плас Пигаль кофеен и забегаловок гораздо меньше, чем секс-шопов и накт-герл-шоу. Отовсюду на нас смотрели обнажен-ные девицы, а проснувшиеся зазывалы уже примеривались выудить нас из людского потока, чтобы приобщить к греховному миру секса. Прямо с утра. Мы с видом голодающих африканцев из Белоруссии огибали привратников и сами врата порока. Рядом с внушительной рекламой “сексодрома“ притулилось итальянское кафе. Мы сдуру присели за столик, еще не сообразив, что кофе за столиком стоит вдвое дороже, чем у стойки. Однако и отдохнуть от дороги не мешало. Итак: знаменитые бриоши, они же в моем представлении и круассаны, и кофе “экспрессо“, или “капуччино“, – всё это на столе, гарсон улыбается, французы косятся на голодающих афробелорусов и смеются, хозяйская собака выпрашивает кусочек. В туалетном отсеке вполне различим ничем не отгороженный писсуар. Париж. Ура, ура! Нет, мы с женой не верим.

     Завтрак окончен, половина вымененных на марки франков испарилась. “Париж – очень дорогой город!“ – предупреждали нас. Теперь верим и счастливы. В просветах между домами – белые купола Сакре-Кёр. Это – маяк для плавания к Монмартру, его берегам. Странно открывать уже открытое душой. Карабкаемся крутыми улочками вверх, вверх, вверх. Много марокканцев, ковровые лавки марокканцев, кофейни марокканцев, одежда на уличных вешалках-стойках для марокканцев – бурнусы, балахоны. Старики за стеклами играют в карты, дымятся кофейники.

     Круче вверх, до той точки, где рисовал, писал маслом Писсарро – как раз тот угловой дом... В корзинке моей памяти всё, ранее упорядоченное, смеша-лось в пеструю круговерть. Вот храм. Вот витражи. Вот молится индус. Кому? Горят свечки в плошках. Даю на реставрацию Сакре-Кёр, то есть бросаю в ба-рабан русскую монету.

     Из храма – на площадь, где рисуют художники со всего света. Пахнет не-много арбатской московской обираловкой: отловить интуриста, сделать порт-рет и слупить деньги. Много посредственных рисунков, много просто халтуры. Всё и тут схвачено плотно сбитой компашкой. Ловят, в основном, японцев, берут за локоть, предлагают портретироваться. Японцы отбрыкиваются, немцы соглашаются. Судя по портретам, немцев не любят. Живописно-опереточно одетый художник пишет маслом пейзаж, картинно орудует мастихином. Отрепетированность все же заметна. Рядом стоят “свежие“ полотна. Конвейер. Турецкая и хорватская речь. Изредка сербская и польская. Совсем редко – французская. Туристы говорят по-английски и по-немецки. 

     – Хочу в собор Парижской Богоматери, – говорит беспаспортная жена.

     Я смотрю с балюстрады на панораму Парижа: собор – руку протянуть, но все же на другом конце города. Мираж. Верю – не верю. Спускаемся и нахо-дим метро. По дороге мелькнуло: крутой переулок, беленый дом на самой границе Монмартра, окно со ставнями-жалюзи, в окне – кухонный стол, клеенка, рука высыпает на нее картофельные клубни, нож лежит рядом, на огне – кастрюлька... Сивцев Вражек? Сон...    

     Парижское метро обозначено решетками в стиле арт-нуво. Это литье – на-рицательный знак, примета Парижа. С фото и репродукций эта примета толь-ко сейчас перекочевала в мое сердце – теперь я ее буду хранить уже как “мое“. Спускаемся и шалеем. Десятки направлений, переходов, воротца, турникеты, таблицы и табло. По совету бывалых людей покупаем десяток билетов – это должно быть дешевле, но на это ушла вторая половина франков. Мы свободны и чисты. Свободны и от денег тоже. По картам-схемам упираемся в одну станцию: “Шатле“. Это что-то вроде “Библиотеки Ленина“ или “Калининской“ в недавнем прошлом, здесь уйма пересадочных вариантов. С трудом на эскимосском английском выясняем у интеллигентного негра, как ехать до Нотр-Дам. И таки приезжаем. Разноязыкая речь. Вьетнамка торгует сувенирами – золоченая Эйфелева башня и прочее. Японцы идут компактными стаями. Русская женщина в супердорогой шубе сидит на газете, постелив ее на гранит балюстрады. На лице – брезгливое недовольство.

     – Хочу видеть Эйфелеву башню! – говорит беспаспортная жена.

     Она художник, ей в Париже отказа нет. Опять лабиринты метро, слава Богу, без Минотавра. Выходы, как в бывшем Ленинграде, – на две стороны, важно угадать правильную... Бегут, бегут люди, обгоняют и знают, куда бегут. Мы – не знаем. Я хочу в туалет, моя беспаспортная жена – нет. “Тойлетте“ – пожалуйста. Надо совать мелочь. Два франка. По монете можно? Сдачу он дает? Рассуждать лично мне некогда. Сую монеты. Одну – двери молчат. Две – открылись. Я зашел, закрылись, я приготовился – опять открылись. Я в смущенье – опять закрылись, но погас свет, потому что я что-то нажал. Как я справился, я не знаю. Выйти не могу. Замуровали. Тьма и заперто. Сила не помогает. Догадается жена бросить еще монету, чтобы освободить супруга? Не догадывается. Каким-то образом выскребся из узилища. И впервые мысль: “Хочу домой!“  Куда – “домой“? В Германию, как ни смешно вам это покажется.

      Чудо Эйфелевой башни. Семьсот восемьдесят шесть дней до двухтысячно-го года. С другого берега Сены глядят комфортабельные дома района Пасси.

     – Я даже не предполагала, что она такая воздушная! – замирает жена.  

     Уносящаяся вверх чудо-башня, символ Парижа, его воздушный атрибут.

     Зажигаются огни, плывет широкий, как баржа, прогулочный пароходик, добрых сотни две людей сидят на лавках, вертят головами по сторонам. Япон-цы снизу целятся в меня видеообъективами. Переходим мост. Высокие кашта-ны, и каштаны на жарких решетках – мавр продает их жареными в кульках, парижский гамен покупает кулек. “Проживу я еще семьсот восемьдесят шесть дней?“ – спрашиваю я Эйфелеву башню, прощаясь.

     – Столько людей столько энергии и таланта вложили в этот город! Лучших людей Франции, Европы, мира! – говорит неожиданно жена, слишком весомо для беспаспортной. – Они могут гордиться – они оставили потомкам неповторимое чудо. Сохранят ли потомки? Дети?

     Мимо проносятся, прыгая по ступеням лестницы, на роликах, на досках дети всех цветов кожи. Кто-то “рэпует“, кто-то крутится на выгнутой в дугу спине на асфальте. Трокадеро. Дождь. Я хочу домой. Куда? Вспоминается окно на углу кривого переулка, на Монмартре, на его границе – клеенка, рассыпанная картошка – “Сивцев Вражек“... “Хочу здесь жить!“ – сказала, помнится, жена. Где? На Монмартре? Или все-таки на Сивцевом Вражке? А дождь все идет. Меняем последние пятьдесят марок. Бредем куда глаза глядят. До автобуса – три часа. Опаздывать нельзя. Удастся ли нам за три часа распутать лабиринт метро? Точнее – распутать клубок Ариадны, чтобы по тонкой красной нитке выбрести к “Мулен-ружу“? "Красной мельнице"?

     Идем по широкой нарядной улице. Люди здесь живут иначе, чем в Герма-нии: окна высокие, занавесы – до полу, никаких рюшей и коротких занавесок-передничков. Никаких горшков с цветочками. За цельными окнами – картины в рамах, высокие потолки, медленно двигающиеся люди.

     Париж! Божественный призрак. Я уношу тебя в сердце, но я хочу домой. В Дойчланд. В Мюльхайм. В квартирку с короткими занавесками-штюрцен, с цветами на подоконниках. В тепло.

     Холодно, мы промокли. Улица выводит нас к Триумфальной арке. Ее омы-вают потоки машин. Кран приготовился вешать игрушки на гигантскую елку – скоро Вайнахт. Метро. За какой-нибудь час или меньше мы на площади Пи-галь. До автобуса два часа. Мокнем рядом с путанами и сутенерами. С посетителями “Мулен-ружа“ – в его подъезде сухо и тепло. Билетер и вахтер смотрят на нас недружелюбно. Безбилетники и безденежники. Я вижу давешнюю японку из нашего автобуса, ее бюргер рядом. Подхожу и спрашиваю: “Вы тоже из Эссена?“  Спрашиваю по-русски почему-то. Бюргер таращится на меня сердито: чего, дескать, пристал к женщине на Плас Пигаль? Она хмурится, потом открыто и дружелюбно смеется. И отвечает на чисто русском: “О! А я смотрю – знакомые лица! Мы тоже раньше пришли! – и своему немцу: “Зи зинд аус унзерен группе!“  Так хорошо услышать в Париже, под дождем родную русскую и почти родную немецкую речь. Мимо идут марокканцы и негры. Прошел француз с гордым тонким лицом без подбородка, но в шарфе через плечо. В берете. Вот и автобус. Я плюхаюсь в теплое кресло на своем втором этаже. 

     Только когда пересекли немецкую границу, оба – я и жена – вздохнули с 

облегчением. Я – потому 

что прибыл “домой“, 

жена – потому что 

теперь у нее не спросят 

паспорт. 

Вир зинд цу хаузе!
 

Услышать заветный голос

     В один прекрасный день, месяц спустя после моего водворения в уютном городке "М", я узнал, что в этот же город приехал великолепный оперный певец, баритон. Я считал, что люблю оперу и хорошие голоса. Это мне помогало жить: послушаешь хороший голос, на душе легче. А если уж голос исполнит что-нибудь вроде “Ямщик, не гони лошадей!“ или “По диким степям Забайкалья“, – все во мне воспаряет, и жизнь на чужбине становится куда легче.

     Я стал наводить справки про певца, где его можно послушать? И согласит-ся ли он спеть мои любимые вещи? Поет ли он только на публике за деньги или дает для своих концерты “аусшлюс дер оффентлихькайт“ – при закрытых дверях (вольный перевод). Верные люди мне сказали, что певец он хороший, но не баритон, а баритональный тенор – раз, второе – он имеет очень слож-ный характер, таится от людей, репетирует где-то тайно, готовит большой концерт под афишу, “уберрашунг“ – сюрпризом, на ошеломление. Сведения не радовали: капризный баритональный тенор не будет меня радовать “Ямщиком“ за интерес; на публике, конечно, хоть и хорошо тоже, но уже не так интересно: будет в угоду немецкой публике петь немецкие песни Шуберта, “Выпьем, ей-бо-гу, еще“ и так далее. Не люблю казенщины. “Как подъехать?“ – ломал я голову. Помогла, как всегда, жена. “Я знаю, где он репетирует!“ – сказала она. “Откуда?!“ – обрадовался я. “Я ведь как раз там веду курс рисунка и акварели для детей, а он приходит после меня!“ – сказала она. “Я приду к концу твоих занятий, – обрадовался я, – мы ненароком задержимся и послушаем певца, а может быть, и попросим его спеть что-нибудь для нас. Пригласим его в гости, в конце концов!"

     Вечером я пошел в тот самый полуподвал, где с подростками мучилась же-на, при дневном свете вымучивая из них грамотные “штильлебенс“ – натюрморты со всеми тенями и полутенями, рефлексами и бликами, которых при искусственном освещении, по словам жены, многовато даже для взрослого и матерого живописца. Тенор появился неожиданно рано. Действительно, характер у него был не из легких. Буркнув приветствия и извинения, он прошел к роялю и окликнул черноволосого крепыша, с которым пришел: “Попробуем, как с этим инструментом...“ – “Попробуем,“ – сказал крепыш и вдарил по клавишам так, что осыпались лепестки на букете из натюрморта-“штильлебен“, причем “штильлебен“, то есть тихая жизнь в полуподвале, перестала быть таковой. “Распоешься немного?“ – спросил аккомпаниатор. “Немного распоюсь,“ – сказал баритональный тенор и грянул басом: “А-а-а-аааа!“ Самый маленький мальчик в группе юных художников зарыдал. Самая старшая девочка – способная акварелистка – уронила кисточку. “Аааааааа!“ – рокотал бас, начиная переходить в баритональные регистры. “Хорошо,“ – сказал крепыш за роялем. На определенной резонансной частоте звука лопнул тонкий стакан с водой пурпурного цвета – туда макал кисть подросток, который из всех цветов по русской привычке предпочитал красный. Вода залила скатерть... Крепыш налег на клавиши всерьез, с педалью, певец на очень крутом подъеме доказал, что он еще и тенор, хоть и баритональный. Погас свет. Просить спеть “Ямщика“ или “По диким степям“ стало бессмысленным. Дети кое-как собрались, мы еще долго при свечке убирали за ними, свертывали “штильлебен“ и стирали скатерть. Певец, как в известном фильме времен “культа личности“, “петь в темноте те-нором“ отказался. Даже баритональным.

     Я решил подождать удобного случая. И он представился. Наша знакомая, Инна, общественница и музыковед, получила конфиденциальное приглашение на маленький концерт как раз “аусшлюс дер оффентлихькайт“. Исключительно для близких в уютном кафе, когда двери его для широкой публики закрывают-ся. Только хозяин-меломан (немец), Инна и мы. Причем Инна сказала, что мы – сверх программы, поэтому нам лучше придти попозже, а то хозяин будет не слишком доволен – он запланировал праздник для себя одного. Хозяин – барин, известно. Мы подошли, как было велено, на полчасика попозже.

     В кафе было подозрительно тихо. Открыла нам дверь Инна, и сразу она приложила палец к губам: “Сядьте и сидите тихо!“  Мы сели и затихли. Хозя-ин, изрядно под мухой, восседал за столиком. Перед ним стояла бутылка “Скотча“. За роялем сидел давешний плотный черноволосый аккомпаниатор. Певец стоял в классической позе, взявшись одной неслабой рукой за угол ин-струмента. Всё его естество выражало крайнюю готовность петь и крайнюю досаду. Он кивнул аккомпаниатору. Тот ударил по клавишам начальные аккорды: “Выпьем, ей-богу, еще!“  Хозяин выпил. Певец грянул. Хозяин икнул и громко потребовал:

     – Клаппен зи мауль!

     Это очень грубое немецкое пожелание заткнуть глотку.

     Певец сорвался и на фальцете замолк. Он вопросительно посмотрел на Инну.

     – А что я могу сделать? – негромко огрызнулась она.

     – Ай лав джаз! Ай лав пьяно! – сказал хозяин, вероятно, в который раз признаваясь в любви к джазу и инструменту под названием фортепьяно. – Ай лав Оскар Петерсон! Ай лав Эроул Гарнер! Олднет Колмен! Дейв Брубек! – перечислял хозяин возлюбленных пианистов джаза.

     Он рос примерно в мое время, я тоже любил этих пианистов, но при чем здесь вокал приглашенного маэстро?

     – Плюнь на него и пой! – сказала Инна, красная от гнева и смущения.

     – Выпьем, ей-богу, еще! Бетси, нам грогу налей... 

    Певец пошел ва-банк. Он не стал дожидаться аккомпанимента. Хозяин остекленел. То ли от неожиданности натиска, то ли от выпитого, то ли от громкости баритона.

     – Мер-р-р-рзавец, кто с нами не пьет! – припечатал певец.

     – Рихтих! – сказал хозяин. Он, видно, знал этот нехитрый шлягер. – Хераус! – выдохнул он. – Лос вег! – уронил голову на руки и заснул.

     – Пошли, – сказала Инна. – Он теперь будет спать как минимум час.

     Мы пошли.

     – Где вас можно послушать? – спросил я певца. – Очень хочется. Может быть, к нам зайдете?

     Певец посмотрел куда-то мимо меня и ничего не сказал.

     – Ты что, не видел афиш? – спросила Инна. – 

В замке Заарн будет большой концерт. Билеты продаются.

     – Почем? – скромно поинтересовался я.

     – Двадцать для всех, десять для социальщиков, – ответила музыковед.

     – Нам дорого, – грустно сказал я. – Двадцатка на двоих – два дня жизни, – честно, я не жлобствовал.

     – За настоящее искусство вам жалко какой-то двадцатки? – 

спросила музыковед.

     – Во-первых, не “какой-то“, а кровной, – сказал я. – А во-вторых, где га-рантия, что это искусство – настоящее? – я проследил, чтобы певец обогнал нас, прежде чем позволил себе эту наглую реплику.

     – Он – первоклассный певец. Весь Союз объехал! – горячо сказала Инна.

     – Я тоже много чего объехал, – сказал я под нос.

     – Как не стыдно! Не можете поддержать своего же товарища!

     – А меня кто поддерживает? – огрызнулся я. – И потом: я даже не знаю, как зовут “своего товарища“!

     – Альберто Секундо! Неужели никогда не слышал?

     – Никогда, – сказал я. – Поэтому скажи ему, чтобы он пригласил нас как прессу. Я напишу куда-нибудь про концерт.

     – Я скажу, только это бесполезно. Концерт организует Общество, а Обще-ством руководит Наташа. Наташа никакой халявы не допустит!

     – Она что, жена ему? – хмуро спросил я. Мне хотелось послушать своего “Ямщика“, но я не знал, как это лучше “организовать“, потому что я – не Наташа и не член Общества.

     – Она ему не жена, но как посредник участвует в выручке, и на Общество отчисляется тоже процент, – заявила Инна, мне крыть было нечем. Деньги есть деньги.

     В день концерта я пришел в замок Заарн. Один, без жены. Я готов был на авантюру, не хотелось подставлять близких. Зал был почти полон, однако со-лидная группа социальщиков шилась поодаль от двери и Наташи, все они на-деялись на халяву. Я их понимал. И тоже стал с безразличным видом у стенки. Наташа смотрела на нас, как на врагов прекрасного. Мы позевывали.

     – Пора начинать! – сказала по-немецки распорядительница из Общества с немецкой стороны.

     – Закрываю двери! – громко сказала Наташа.

     И она таки закрыла двери. Мы подождали, когда польются рулады рояля, потом тихонько стали просачиваться в зал. По одному – свет в зале был пригашен, освещалась только сцена. Все понемногу растворились в рядах, один я как-то неловко застрял у колонны. Певец, естественно, начал с немецких песен Шуберта. Аплодировали жутко. Кричали “бис“ и “браво“. Я набрался наглости (и воздуха в легкие) и крикнул: “Ямщика!“

     – Минутку, товарищи! – сказала Наташа.

     – Херрен, херрен, господа! – негромко подсказала изменница-Инна, она буравила меня взглядом, и я знал, что сейчас последует.

     – Майне дамен унд херрен! Энтшульдиген! – начала с извинений Наташа, – Некоторые находятся в зале без билетов. Или покиньте зал, или приобретите у меня билеты! – ультимативно закончила она. Народ прижал уши. Певец сдвинул брови.

     – А "Ямщик" будет? – спросил я.

     – Я не пою этой вещи, – сухо сказал певец со сцены.

     – Тогда “Бродягу“, – сказал я примирительно.

     – Такой вещи мы не знаем! – сказал от рояля аккомпаниатор.

     – "По диким степям Забайкалья"! – рыл землю я.

     – Он срывает концерт, по-моему, – сказала изменница-Инна.

     – Покиньте зал, това... херр Кучаев! – поправилась Наташа.

     – За “Бродягу“ я дам чирик, – больше от безнадеги наглел я.

     “Нельзя же быть такими мелочными,“ – подумал я себе в оправдание.

     – Не пою я “Бродягу“! – крикнул певец фальцетом и закашлялся.

     – Всё! Я ушел! Нет – так нет! – я полез через чьи-то немые плечи и локти, животы и груди к выходу. В спину мне несся кашель певца. Половина зала шикала осуждающе, половина сочувствовала молча.

     Я вышел и закурил. В зале кашлял певец. Потом к нему присоединился ак-компаниатор – товарищ по работе, коллега. Потом басом закашлял мой знакомый Косолапов, я знал его кашель – как из пушки. Мелко затявкала кашлем Инна. У нее эти приступы – аллергические, идут такими очередями, я как-то пережидал полчаса, когда она переводила для меня в арбайтсамте. Захихикала-закашляла распорядитель-немка, очень по-немецки заперхала. В конце концов весь зал принялся на разные голоса “цу хустен“ – хорошее немецкое слово, передающее звукопись процесса.

     Концерт прервали, объявили перерыв. Я смылил вниз, чтоб не раздражать людей, стал под лестницей, наблюдал, как побежали за минералкой певцу в бар-кафе. Минут двадцать шла шуровка. Потом все, с билетами и без, повали-ли в зал, уселись. И тут произошло такое, в чем я ну совсем не повинен! От-крылось окно во дворе замка, оттуда понеслись звуки магнитофона: народ, живший в этом крыле, был из России, я знал кое-кого, сейчас вспомнил; ино-гда они крепко “гуляли“. Между прочим, Наташины друзья из Питера. “Ямщик, не гони лошадей! – пел мальчишеский голос, наподобие Робертино Лоретти. – Мне некуда больше спешить!“

     – Закройте окно! – потребовала Инна. – Плотнее!

     – Начинайте, Альберто! – попросила Наташа.

     – Сбегайте кто-нибудь! Уймите их! – взмолилась дотоле молчавшая жена певца, скромная женщина.

     – Я знаю, чьи это штучки! – сказала Инна.

     – Я тут ни при чем! – веско сказал я, просунувшись в дверь.

     – Из-за него я сорвал голос! – плача крикнул Альберто Секундо, глядя в окно.

     – А вы попробуйте “Ямщика“ тоже! – предложил я. – Кто кого?!

     – "Мне некого больше любить"! – пел задорный мальчишеский голос в отдалении.

     И вдруг в певце что-то лопнуло и он закончил:

     – "Ямщик, не гони лошадей"!

     Тут начался всеобщий гвалт. Инна зарыдала. Наташа обняла Секундо, ус-покаивая истерику. Жена певца набросила на него пальто, как на бесноватого. Я ушел.

     Шли недели и месяцы. Я не терял надежды услышать заветный голос. Ус-лышать любимые песни: “Ямщика“ и “По диким степям“. Ведь до сих пор нам мешали случайные обстоятельства, какое-то невезение. На Вайнахт Общество устраивало детский праздник. Я пошел посмотреть безо всякой задней мысли. Просто хотелось окунуться в немецкую рождественскую атмосферу, хотя и посредством “общественного“ мероприятия. В зале Общества было не протолкаться среди детей и родителей. Работал буфет. Первый, кого я увидел, был Секундо. Он тоже увидел меня. Сразу. И немного побледнел. Я постарался придать лицу и всему своему облику непринужденный и даже несколько разудалый вид (мол, ничего не было, а если было – забудем!), подошел с этим к певцу, насильно обнял его и попытался расцеловать. Он слегка отшатнулся, но тоже сделал какое-то почти приветливое лицо.

     – С наступающим! – сказал я.

     – И тебя так же! – ответил он.

     – Пришли немножко развеяться? – спросил я.

     – Нет, я тут по делу, меня пригласили сыграть Деда Мороза, Николауса по-здешнему, – сказал певец.

     – Как трогательно! – поддержал его я.

     – Пора! Пора! – захлопала в ладоши Наташа, обращаясь к Секундо.

     – Пойду переоденусь! – сказал он.

     Я пошел в буфет, взял пирожное и кофе. По случаю праздника наблюда-лась кое-какая скидка. Вскорости появился неузнаваемый Секундо в костюме Николауса: красная с белой оторочкой шапка, шуба в тон и посох, загнутый на конце, как папская булава. За исключением этой загогулины, вполне рус-ский Дед. Он зычно приветствовал ребят. В зале были и немецкие дети, и на-ши, кто говорил по-немецки уже лучше, чем по-русски. Разноязыкий хор при-ветствовал Николауса. Он взял за руки мальчишку и девчонку, те зацепили еще детей, и по залу и через сцену пошел хоровод. Николаус напевал песенку по-немецки, детскую шутливую песенку. Дети вразнобой вторили. Потом на-чался импровизированный концерт. Я поймал себя на том, что с самого начала борюсь с желанием то ли крикнуть, то ли шепнуть Секундо на ухо: “А “Ямщика“ не исполнишь?“ И осаживал сам себя: “Не время и не место!“ Между тем взрослые во всю угощались в буфете, пока дети читали немецкие стишки и танцевали какую-то польку-кокетку на сцене. Больше всех угостился Секундо. “Специально для тебя! Сюрприз!“ – сказал он и полез на сцену. Сначала он попробовал микрофон: “Ооо! Аааа!“  Микрофон начал зверски фонить. Заложило уши. “Уберите микрофон!“ – рыкнул Секундо. Убрали. Он победоносно посмотрел на меня, повел широко рукой и начал: “Ямщи-и-ик...“  В ту же секунду он сделал шаг, наступил на полу шубы и свалился, рухнул со сцены. Надо ли говорить, что была скорая помощь – “нотарцт“...

     Я приносил ему в больницу апельсины, говорил он со мной мало. Но все же говорил. Я ведь ни в чем не был виноват, если разобраться. Так бывает иногда в жизни: все хотят, как лучше, все полны самых благих, даже лириче-ских намерений, а жизнь пускает всё насмарку. “Больше не буду попадаться на его пути!“ – решил я твердо.

     Он вышел из больницы, получил квартиру в центре города. Дал концерт аж в Дюссельдорфе, в Иоханнескирхе – престижном зале, и билеты были недешевы – об этом мне рассказали друзья Наташи, те, что из Питера, жившие в боковом крыле замка Заарн. Я слушал вяло. Я-то один знал, что так и не исполнилась не только моя мечта, но и мечта еще одного человека, артиста, певца по имени Альберто Секундо. Опасная, как подтверждали обстоятельства, мечта, и не просто опасная, а опасная для жизни.

     Пригласительный билет пришел неожиданно. В толстом глянцевом конвер-те. Нарядный, с золотом. На благотворительный концерт русского оперного артиста, заслуженного РСФСР и так далее, Альберто Секундо. На два лица –  для меня и жены. Приглашали в “Штадтхалле“ – наша главная сцена. Мы при-оделись с супругой и пошли. Сердце мое трепетало.

     Зал был полон очень разношерстно одетых людей. Были и в мехах и в джинсах. Были и представители немецкой культурной элиты, и наши “предста-вители“, устроенные и не очень эмигранты, “флюхта“ и немного этнических “аусзидлеров“. Концерт шел блестяще. Певец был в ударе. На бисированиях он посмотрел, прищурясь, в зал и объявил:

     – По просьбе жителя нашего города, выходца из России, москвича... – и так далее, про меня.

     И запел: “По диким степям Забайкалья...“  Песню эту я скорее почувство-вал, чем услышал, сердце мое бешено заколотилось, а потом... Потом была боль, меня увезли из театра на “скорой“. Люди потом мне рассказали, что пе-вец настоял на немедленном окончании концерта. Хотя из зала кто-то вместо меня крикнул про “Ямщика“, певец не стал петь ни его, ни “Бродягу“... Моло-ток!

     Врачи прописали мне, помимо лекарств, режим и диэту, избегать волнений и стрессов и прочее. Я избегаю по возможности. Но во мне живет и не гаснет мечта – услышать заветный голос.

     Мне кажется, что и певец мечтает о том же. И тоже – готов рискнуть... 

 
 Полный список изданных брошюр с описанием проекта "Брошюры о Германии на русском языке".